Неточные совпадения
— Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! — говорил
старик Муразов, качая <головою>. — Как вас ослепило это имущество! Из-за него вы и
бедной души своей не слышите!
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я
старик,
Как этот
бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, Создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
— Ба, ба, ба, ба! — сказал
старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое!
Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!..
Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать?
Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай в церковь. После
обедни мы,
старики, зайдем к батюшке, отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится в твоем же кармане.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень
бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя о
старике, о корке...
В 1928 году больница для
бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной боли только что привезенный
старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись на черной лестнице темного притона.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого
старика и был его другом, странным другом, потому что этот
бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися
стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми,
бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров.
— А оно точно… — ухмылялся Лепешкин, жмуря глаза, — всю
обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня,
старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не могут.
Что всего более поразило
бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных летах, был еще на вид
старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
«Ваше высокоблагородие! — продолжал
старик, — что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере,
бедную мою Дуню.
Одним утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что
старик Р. «приказал долго жить». Мной овладело какое-то странное чувство при этой вести, я повернулся на другой бок и не торопился одеваться, мне не хотелось видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, — вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай,
бедная Р. одна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее». Я оделся — мы пошли.
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники
старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к
обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
В 1865 году мне пришлось побывать в нашем захолустье. В один из небольших церковных праздников отправился я к
обедне в тот самый приход, к которому принадлежали и Пустотеловы. Церковь была совершенно пуста; кроме церковного причта да старосты, я заметил только двух богомольцев, стоявших на небольшом возвышении, обтянутом потемневшим и продырявленным красным сукном. То были
старики Пустотеловы.
Бедный оголодавший
старик не выдержал и наутро после разговора пришел записаться.
В лице Вахрушки хитрый
старик приобрел очень хорошего сотрудника. Вахрушка был человек бывалый, насмотрелся всячины, да и свою округу знал как пять пальцев. Потом он был с
бедной приуральской стороны и знал цену окружавшему хлебному богатству, как никто другой.
Любовь Андреевна(глядит в свое портмоне). Вчера было много денег, а сегодня совсем мало.
Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне
старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно… (Уронила портмоне, рассыпала золотые.) Ну, посыпались… (Ей досадно.)
В комнате не было свечей; свет поднявшейся луны косо падал в окна; звонко трепетал чуткий воздух; маленькая,
бедная комнатка казалась святилищем, и высоко, и вдохновенно поднималась в серебристой полутьме голова
старика.
Даже сидя в коляске,
старик продолжал дичиться и ежиться; но тихий, теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы, березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и фыркание лошадей — все обаяния дороги, весны, ночи спустились в душу
бедного немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет
бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич.
Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на
стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и
бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Из пятого в десятое слышали эту беседу только самые почтенные
старики и разные старушки, которые между заутреней и
обедней обыкновенно осаждали о.
Вакация Павла приближалась к концу. У
бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог.
Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Мне казалось, что
бедная брошенная сиротка, у которой мать была тоже проклята своим отцом, могла бы грустным, трагическим рассказом о прежней своей жизни и о смерти своей матери тронуть
старика и подвигнуть его на великодушные чувства.
В этой смиренной, покорной торопливости
бедного, дряхлого
старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта
бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак
старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..
Признаюсь, это известие меня озадачило. Как! этот благолепный
старик, который праздника в праздник не вменяет, ежели двух
обеден не отстоит, который еще давеча говорил, что свою Анну Ивановну ни на какую принцессу не променяет… снохач!!
Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день, после
обедни, к нему пришли благообразный
старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
Я знаю Потапыча, потому что он кует и часто даже заковывает моих лошадей. Потапыч
старик очень суровый, но весьма
бедный и живущий изо дня в день скудными заработками своих сильных рук. Избенка его стоит на самом краю города и вмещает в себе многочисленную семью, которой он единственная поддержка, потому что прочие члены мал мала меньше.
— Как же, говорю, в этом случае поступать? — продолжал
старик, разводя руками. — «Богатый, говорит, может поступать, как хочет, а
бедный должен себя прежде обеспечить, чтоб, женившись, было чем жить…» И понимай, значит, как знаешь: клади в мешок, дома разберешь!
Прежде молодая девушка готова была бежать с
бедным, но благородным Вольдемаром; нынче побегов нет уж больше, но зато автор с растерзанным сердцем видел десятки примеров, как семнадцатилетняя девушка употребляла все кокетство, чтоб поймать богатого
старика.
Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша не обращала на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал на нее сам губернатор — замечательно еще бодрый
старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он стоял в соборе за
обедней в белых штанах и ботфортах, то многие из очень милых дам заверяли, что в него решительно можно еще влюбиться.
Тут он делал…» —
Старик начал было какую-то необыкновенную фиоритуру — и на десятой ноте запнулся, закашлялся и, махнув рукою, отвернулся и пробормотал: «Зачем вы меня мучите?» Джемма тотчас же вскочила со стула и, громко хлопая в ладоши, с криком: «Браво!.. браво!» — подбежала к
бедному отставному Яго и обеими руками ласково потрепала его по плечам.
— Награди господь твою княжескую милость! — сказал
старик, низко кланяясь. — Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до поединка-то в церковь не ходи,
обедни не слушай; не то, чего доброго! и наговор-то мой с лезвея соскочит.
—
Старики наши рассказывают, — отвечал Перстень, — и гусляры о том поют. В стародавние то было времена, когда возносился Христос-бог на небо, расплакались
бедные, убогие, слепые, хромые, вся, значит, нищая братия: куда ты, Христос-бог, полетаешь? На кого нас оставляешь? Кто будет нас кормить-поить? И сказал им Христос, царь небесный...
Сказала она мне тоже, что послезавтра, в воскресенье, он их обеих утром на кофе звал и что будет еще один родственник,
старик, прежде был купец, а теперь бедный-пребедный, где-то в подвале надсмотрщиком служит.
— Боится
старик мой чертушек-то! Вон как стареет быстро, со страху-то… Эх,
бедный человек…
«Да; мы народ не лиходейный, но добрый», — размышлял
старик, идучи в полном спокойствии служить раннюю
обедню за сей народ не лиходейный, но добрый. Однако же этот покой был обманчив: под тихою поверхностью воды, на дне, дремал крокодил.
Наконец, в половине июня, чтобы поспеть к Петрову дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми,
стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь
бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов.
Между прочим, явился в газетке и посмертный рассказ
старика «
Бедный Йорик».
Бедная Ариша тряслась всем телом и ничего не отвечала, но, когда Гордей Евстратыч хотел ее притянуть к себе, она с неестественной силой вырвалась из его рук и бросилась к дверям.
Старик одним прыжком догнал ее и, схватив за плечи точно железными клещами, прибавил...
И пошел, и пошел.
Старик не на шутку разгорячился и даже покраснел.
Бедный о. Крискент весь съежился и лепетал что-то такое несообразное в свое оправдание. Даже Липачек и Плинтусов не могли унять расходившегося
старика…
Что же касается до того, что слабый
старик или больной, иногда не владеющий ногами, может удить, находя в том некоторую отраду
бедному своему существованию, то в этом состоит одно из важных, драгоценных преимуществ уженья пред другими охотами.
Теперь уже тянулись по большей части маленькие лачужки и полуобвалившиеся плетни, принадлежавшие
бедным обывателям. Густой, непроницаемый мрак потоплял эту часть Комарева. Кровли, плетни и здания сливались в какие-то черные массы, мало чем отличавшиеся от темного неба и еще более темной улицы. Тут уже не встречалось ни одного освещенного окна. Здесь жили одни
старики, старухи и больные. Остальные все, от мала до велика, работали на фабриках.
— А ты все такой же, — вздохнул Федор. — Женился, не переменился. Надо, брат, снисходить к
старику. Итак, значит, завтра часам к одиннадцати. Будем с нетерпением ждать. Так приезжай прямо с
обедни.
Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами
старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком
бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Эта синяя открытка принесла
старику много тревоги и хлопот: он получил ее месяца два тому назад и тотчас же, инстинктом отца, почувствовал, что дело неладно: ведь портреты
бедных людей печатаются лишь тогда, когда эти люди нарушают законы.
— Да, да, — вдруг сказал
старик, покачивая головой, — меленькое счастье — честнее, а большое — лучше…
Бедные люди — красивее, а богатые — сильнее… И так всё… всё так!
— Распутство — веселье богатых, а мы здесь все
бедные, — сурово сказал
старик и продолжал, точно себе самому напоминая прошлое...